Есть и наука, есть и образование
Россия занимает первое место среди стран по наличию у населения высшего образования. Это официальная статистика, которая не очень отражает качество и уровень образования, но факт остается фактом. Поэтому, когда говорят, что у нас нет науки и нет образования, и то и другое — не совсем правда.
У нас плохо с массовыми коммуникациями. О науке люди узнают из книжек, из школьной программы, от учителей, может, кто-то с подружками об этом в кафе общается. Я, кстати, общаюсь, но подруги меня не слушают… Наука может быть заточена под массового пользователя. Ощущение, что наука может быть близка к людям, что ученые — простые, умные и классные ребята, присутствует сейчас у тех, кто знает имя Нила ДеГрасса Тайсона, кто смотрел «Марсианина» или «Теорию большого взрыва». Если говорить о России, мы пока живем немного в другой реальности.
В Советском союзе была такая статистика, собранная обществом «Знание»: на одного советского гражданина в год приходилось шесть прослушанных научно-популярных лекций. Приятно то, что все это возрождается. Вопрос в другом: кто заказывает музыку в этой сфере? Многие проекты существуют на волонтерских началах, например, Википедия. Тем не менее, за любые массовые любительские вещи, в том числе и научно-популярные проекты, кто-то платит деньги. Из-за кого это происходит? Корпоративный интерес, коммерческие компании, государство, некоммерческие организации? Да. Но то, как это происходит в России, отличается от того, как это происходит в других странах. Наука становится интересной и для медийных компаний, потому что она востребована у определенной аудитории.
Никто не разрушал РАН
В последние годы у нас набирает популярность система грантов, которая влечет за собой конкуренцию, а там, где есть конкуренция, нужна научная коммуникация. Интересно, что с 2000 по 2013 год три основных показателя науки, которые были в стране, стабильно падали. Это цитируемость, количество кадров и бюджетирование. Причем в конце «нулевых» появились первые программы, стимулирующие развитие университетов. И к 2013 году они стали давать свои первые плоды: показатели пошли наверх.
Произошло изменение, суть которого до сих пор никому толком не объяснили, — реформа Российской академии наук. Оказалось, что государство не хотело «душить» науку, в чем его многие обвиняли, — у него было свое видение развития науки. Оказалось, что оно хотело видеть рост вузовской науки. Государство осознанно позаимствовало такое решение из международных практик, так как западные коллеги не понимали одну вещь: если вся наука сосредоточена в РАН, то чему же учат в университетах? Это был правильный вопрос, и на него был дан правильный ответ. Конечно, это было больно для РАН: финансирование, которое было у академии, отвели из-за неэффективности старой модели. В то же время, модель финансирования вузов в рамках Проекта 5−100 для университетов действительно умно выстроена и конкурентна. Когда ты конкурируешь с кем-то, ты выкладываешься по полной. Если же ты знаешь, что раз в год тебе спустится государственный заказ, это расслабляет. Институты РАН не уничтожаются, ими пытаются эффективно управлять. Никто не мешает им подаваться на гранты. Просто они к этому совсем не привыкли.
Почему дали денег на коллайдер
Какие есть государственные модели научной коммуникации? У нас этот дискурс, увы, существует всего лишь около трех лет. Наука возрождалась, и «побочным» эффектом этого процесса стало появление научной коммуникации. Причем западная модель и европейская от нашей сильно отличается. В плане восточной модели научных коммуникаций сильный игрок — это Китай. У них последние 20 лет очень растут научные показатели — от цитируемости до экспорта научно-технических разработок. Все дело в том, что в Китае приняли закон о популяризации науки на государственном уровне в 2002 году, определив несколько институтов развития, ответственных за распространение информации по так называемой дефицитной модели «сверху вниз». У них определена тематика птичьего гриппа, освоения космоса и пилотируемой космонавтики, заболеваний дыхательных путей.
В научной коммуникации дефицитная модель — это схема, согласно которой есть ученые, которые знают все, и общество, у которого существует дефицит этих знаний. Задача научной коммуникации — восполнять эту нехватку. На Западе, например, уже поняли, что эта модель не очень хороша. Поэтому в европейских странах, где есть политическая конкуренция, свободы и выборы, есть люди, которые хотят, чтобы на их уплаченные налоги делали что-то достойное. Есть, например, вложения в такие фундаментальные и безумно дорогие вещи, как CERN и Большой адронный коллайдер. Но их бы не было, если бы людям не объясняли, почему огромные деньги необходимо потратить именно на это.
У нас есть и модель стран БРИКС. Все эти страны в XXI веке развивают наукоемкую промышленность и производство, но никто, тем не менее, не выработал стратегию по научной коммуникации. Где же Россия находится в этом поле? Директивы сверху у нас особо не доходят до исполнительных органов, и настоящая, живая научная коммуникация живет там, где инициатива идет добровольно снизу — от университетов, организаций и компаний. Так что российская модель развития научной коммуникации собрана из частей всех моделей — некий первичный бульон. Что из этого вырастет и сформируется, увидим позже.
